Основной массив используемых сегодня актуальных представлений о пространстве и форме в градостроительстве и архитектуре сложился в прошлом веке, когда эти темы достигли пика популярности и в СССР, и на Западе. Общее, что объединяло коллективный Запад и Советскую Россию, сводились к тому, что форма и пространство являются производными от внешних сил.
Германоговорящий, англоговорящий протестантский Запад полагал «внешнее» и видимое менее значимым и прямо подчиненным внутреннему. На этой основе сложились идеи функционализма, т. е. формы, подчиненной функции или технологии, и возник дизайн как дисциплина, предполагающая оформление уже имеющегося, задающая ему форму в соответствии с требованиями маркетологов и технологов.
Утонченные рассуждения Николая Ладовского или Бруно Дзеви, задумывавшихся о сущности и природе явлений, тонули в потоке простых и прямолинейных толкований формы и пространства. Прямо и косвенно эти настроения утверждались гуру современной архитектуры, едва ли ни самыми влиятельными ее персонажами, Мис ван дер Роэ и Ле Корбюзье, очевидные различия которых не мешали им сходиться в принципиальном отношении к пространству и форме как производным от использования и технологии изготовления.
Вторичность формы, ее пассивное и подчиненное положение было окончательно закреплено влиянием и интересами девелоперского бизнеса и стало в итоге банальностью и общим местом.
Советская власть пошла дальше, подчинив пространство и форму не столько технологии, сколько политике, демонизировав формализм, надолго дискредитировав рассуждения о форме и пространстве. Несмотря на то, что упреки в формализме, которыми были травмированы многие поколения советских архитекторов и деятелей культуры, давно не воспринимаются всерьез, права пространства и формы на самодостаточность остаются непризнанными.
В сознании и подсознании большинства эти категории остаются ведомыми и вторичными. Повышенная чувствительность и обостренная реакция в отношении формы и пространства сменились состоянием безразличия, незащищенностью перед воздействием других практик и других культур.
Прежние страхи и фобии остались не преодоленными, они никуда не ушли и были просто законсервированы. Бытовой практицизм и наивный прагматизм наших дней вкупе со страшными призраками прошлых лет, витающими вокруг формы и пространства, не позволили им избавиться от недоверия и отрицательных коннотаций. Стихийный, не отрефлексированный на этот раз, «неофункционализм» стал своего рода доктриной и неофициальной религией большинства причастных сегодня к градостроительству и архитектуре.
Мотивами принятия решений, главными аргументами в пользу выбора, основаниями оценок становятся требования девелопера и технологические подробности, к которым могут примешиваться художественные пристрастия, предпочтения декора, одежд и упаковок. Собственная логика, строй формы и пространства обычно исключаются из рассмотрения уже на этапе подготовки задания.
То, что непосредственная, жесткая и прямая связь между технологиями, т. е. характером использования, процессом возведения и формой присутствует далеко не всегда, доказывается множеством примеров из «высокой» и обыденной жизни, из архитектурной и градостроительной практики. И деспотии, и демократии, общества с противоположным устройством используют на удивление сходные приемы организации городов.
Римский военный лагерь успешно трансформировался в средневековый европейский город, а аристократическая резиденция вроде Таврического дворца становится парламентским центром. Старые, давно построенные здания любого назначения служат много дольше, чем нечто однофункциональное, «одноразовое», основанное на жесткой технологии, а большинство традиционных городских улиц или площадей оказывается универсальным пространством, успешно используемым в самых различных целях многие годы.
Деятельность изменчива и подвижна – пространство инертно и статично, и уже поэтому оно не в состоянии отзываться на непредсказуемые и не имеющие ясных пространственных параметров жизненные процессы. Организованное пространство – дорогой и затратный продукт, который нельзя выбросить как пластиковую бутылку. Более того, пространство, гипотетически следующее за функцией, отвечающее на частную конкретную задачу, рискует стать жертвой неточного решения, заблокировать необходимые изменения, затруднить развитие самой функции.
Отсутствие технологических ограничений и предписаний лишает пространство и форму важнейших порождающих ее сил лишь на первый взгляд. При внимательном рассмотрении форма и пространство обычно являются задолго до технологических заданий и стилистических предпочтений. Форма и пространство властно и недвусмысленно заявляют о себе, диктуют свою волю в виде «само собой разумеющихся» обстоятельств. Но именно эти априорные обстоятельства, которые, как правило, не замечаются, не рефлексируются ни архитектором, ни заказчиком, оказываются базовыми, фундаментальными и первичными, они определяют устойчивость формы, гарантируют ее надежность и долговечность.
Погружение в мир первичных и базовых пространственных реалий, раскрытие основ физических форм, внутренне им присущих, автоматически переводит все внешние воздействия в категорию вторичных, корректирующих и доводящих. Влияние этих воздействий, его результаты могут быть при необходимости пересмотрены, пространства могут быть подвергнуты новым, другим влияниям, приспособиться под иные цели благодаря состоятельности и качествам базовых основ.
Рукотворное пространство всех уровней – от глобального до локального, от стран и континентов до дома и квартиры – наделено системным сходством, принципиальным подобием. И первый, поверхностный взгляд, и внимательный, обстоятельный анализ обнаруживают два слоя, две видимые, четко различимые подсистемы, из которых складывается окружающий нас культурный ландшафт.
Пространство как свет, одновременно дискретно и непрерывно, и «субстанциально, т. е. состоит из отдельных частей и инфраструктурно, т. е. потокообразно», прочно прошито, пронизано связями. Эта двойственность, или двухслойность, не является неким открытием и относится к числу очевидных, «само собой разумеющихся» обстоятельств.
Присутствие такой двойственности наиболее отчетливо ощущается в «градостроительных» концепциях от Динаполиса Доксидиадиса до НЭРа Гутнова и его друзей. Возникли эти представления более полувека назад под влиянием популярной тогда общей теории систем и, несмотря на, казалось бы, видимую продуктивность, не получили дальнейшего развития, не были встроены ни в оценку происходящего, ни в создание картины будущего.
Суть вдохновленных теорией систем представлений сводится к тому, что в пространственном объекте любого размера обнаруживается как множество отдельных элементов или «субстанций», имеющих облик стран, регионов, городов, домов, комнат, т. е. относительно завершенных и сопоставимых элементов, так и связей, дорог, улиц, коридоров, проходов и переходов, т. е. соединительных устройств, образующих «инфраструктуру».
Субстанции и инфраструктура пребывают в состоянии одновременно объединения-разделения, их взаимозависимость напоминает отношения позитива и негатива, фигуры и фона. Один и тот же объект в зависимости от «угла зрения», от «оптики» может предстать и инфраструктурным явлением, и субстанциальным. Тем не менее «инфраструктурность» и «субстанциальность» не только порождаются «оптикой» и особенностями наблюдения, но отражают вполне объективные, «родовые», сущностные свойства пространственных объектов.
Дом может рассматриваться как совокупность коридоров и лестниц, а площадь считаться большой комнатой «без крыши», но это не меняет субстанциальную природу дома и инфраструктурную сущность площади. Субстанции и инфраструктура подчиняются, подобно морфологии и синтаксису, своим правилам, порождающим согласованный текст.
У субстанций и инфраструктуры разное пространственное поведение, разный облик, и доминирование одного или другого слоя порождает разные пространственные состояния. Инфраструктура обычно лишена локальных особенностей. Дороги, мосты и аэропорты разных стран мира выглядят сходным образом и несут в первую очередь печать времени. Субстанции, которые покрывают и заполняют клетки, полости, ячейки, образуемые инфраструктурой, приобретают различия и склонны отзываться на локальный контекст. Субстанции стремятся к закрытости, инфраструктура оказывается бесконечной и открытой.
Субстанции стремятся к универсальности: заводские цеха превращаются в офисы и лофты, промзоны в парки и жилые комплексы. У субстанций есть внешние и внутренние границы, есть фокусы или ядра, окруженные однородными и неоднородными поясами, зонами, районами и секторами. Эти фокусы и ядра успешно существуют как в середине субстанций, так и на периферии, у границ, где выполняют роль ворот, клапанов, регулирующих отношения с внешним миром, с более крупными субстанциями.
Субстанции обычно имеют всем известных хозяев; это пространства устойчивых территориальных, местных, семейных, соседских, муниципальных трудовых, производственных и иных групп, скрепленных общим делом и общей собственностью.
Инфраструктура склонна к специализации и распадается на множество подслоев или инженерных и транспортных сетей, в числе которых автомобильные и рельсовые магистрали, наземные, подземные и т. д. Инфраструктура – это скелет или каркас пространства поселений, состоящий из условных линий и точек. Точки или узлы, на которые опирается каркас, бывают транзитными, тупиковыми и смешанными, транзитно-тупиковыми. Транзитные выглядят как развязки и перекрестки, как места, где сходятся и расходятся связи; тупиковые представляют собой конечные точки маршрутов и путей, «ворота», входы-выходы: транзитно-тупиковые узлы – это одновременно места пересадок и конечные точки пути.
Инфраструктурные пространства принадлежат не конкретным сообществам, но «публике», множеству людей, лишенных очевидной субъектности, подчиненных законам и правилам «больших чисел». Вокзалы, аэропорты, морские терминалы, станции метро, остановки общественного транспорта, «мультимодальные узлы», ворота стран и городов с сопровождающими обслуживающими учреждениями открыты для всех, наполнены постоянно меняющимся потоком лиц, встречающихся друг с другом первый и последний раз.
И улица, и площадь наделены профанной репутацией и низким статусом, прямо противоположной статусу субстанций. Это неспокойные и небезопасные места, а производные от улиц и площадей эпитеты традиционно означают принадлежность к изгоям и носителям девиантных наклонностей.
Смысловое, содержательное противостояние субстанций и инфраструктур, домов и дорог не фатально. Бывшее профанным становится предметом почитания, сакральное десакрализуется. В одну компанию с великими символами прошлого вроде пирамид и храмов попадают сегодняшние мосты и тоннели, аэропорты и вокзалы. Красная площадь, бывшая в советское время главным святилищем страны взамен Соборной площади и храмов Кремля, постепенно снова становится публичным местом, пространством народного праздника. Ореол священных символов теряют заводы-гиганты, плотины и электростанции; предметом забот и подчеркнутого внимания становятся казавшиеся забытыми, исчезавшие на глазах исторические районы.
Инфраструктура следует стандартам, подчинена общим законам, как и положено единой, открытой непрерывной сети, охватывающей все уровни окружающего мира. Инфраструктура агрессивна и экстравертна. Это проводник глобальных сигналов, магнит для мировых брендов и сетей, притягательная среда деловых и торгово-развлекательных комплексов.
Субстанции, за исключением временных сооружений, консервативны, их границы и стены бережно сохраняются как очевидная ценность. Инфраструктура, коммуникации за редким исключением не превращаются в памятники, их использование предполагает постоянную модернизацию, переоснащение, замену и ремонт, что вовсе не исключает высокой устойчивости дорожных сетей.
Все эти отличия и детали повлияли на сложившуюся типологию документов и специализацию профессиональной деятельности. Документом, дающим представление об инфраструктуре города и территории, был и остается генплан; документом, определяющим судьбу зон и участков, является то, что в современной российской практике именуется «Правилами землепользования и застройки». Вопросами инфраструктуры занимаются городские проектировщики и гражданские инженеры, субстанциями – архитекторы.
И субстанциальный, и инфраструктурный слои подчинены общей иерархии, делятся по меньшей мере на три основных иерархических уровня: локальный уровень, уровень больших городов и регионов и уровень общенациональный. Связи и элементы этих уровней взаимодействуют «по горизонтали» и «по вертикали», образуя систему агрегатов, паттернов или единиц, каждая из которых является порождением и хранилищем особых признаков.
Меняясь от страны к стране, эволюционируя во времени, дома, дороги и поселения, и городские, и сельские, следуют неким общим правилам и нормам, которые вырабатывались столетиями и тысячелетиями методом проб и ошибок и составляли в итоге ценнейшие генетические коды, гарантирующие способность пространства соответствовать самым разным функциональным программам. Эти коды рождались «внизу», в непосредственном, близком, видимом окружении локального уровня и распространялись все выше на уровень больших городов, регионов и стран. И именно эти коды подвергались в недавнем прошлом самым замысловатым и тяжелым испытанием.
Первичной единицей рукотворного пространства оказывается семейное землевладение с ведущей к нему коммуникацией, участком улицы, переулка или дороги, за которую владелец дома и участка несет прямую или косвенную, например, налоговую ответственность. Базовые семейные владения успешно заполнялись сооружениями разного размера и назначения, оставаясь неизменными по сей день.
Место следующей единицы локального уровня принадлежит традиционному пространству «соседского» сообщества – жилой улице и ее конкуренту – кварталу с общим внутренним двором. Появление в ХХ веке в СССР общественных внутриквартальных дворов, проходов и проездов становится прямым следствием роста плотности застройки и инфраструктурного дефицита.
Образование улиц и кварталов, главной улицы и площади – признак муниципалитета, малого, но полноценного города, занимающего особое место в окружении и отмеченного при этом некой полнотой и относительной завершенностью.
Лучшие градостроительные умы ХХ века, заменив в качестве базового элемента семейное землепользование многоквартирными домом, сосредоточились на поиске идеального, оптимального соседства или муниципалитета, единицы «человеческого масштаба» с «пешеходными параметрами», из которой можно собирать любые города и системы расселения. Версиями идеала были советские микрорайоны, секторы Чиндигарха, общины Исламабада, суперквадры Бразилиа со строгими количественными параметрами, числом жителей, размерами территории и т. п.
Между тем на практике нормальные, естественные пространственные единицы отмечены в первую очередь качественными, структурными отличиями. Их количественные параметры, размеры и емкость способны меняться в зависимости от множества обстоятельств в самых широких пределах. Пределы эти, однако, существуют и обнаруживаются в моменты их нарушения, они дают о себе знать появлением стихийных деформаций, неорганизованных парковок, непредусмотренных проходов, проездов, наконец, хаосом и неупорядоченностью.
Оптимальный город или идеальный микрорайон, пригодные для любой ситуации, нормой не являются; нормальны различия средних размеров участка в городе и за городом, размеров малого города в Скандинавии, Китае и т. д.
Пространство города подчиняется столь же ясным правилам, главное из которых описывается моделью, напоминающей своими очертаниями гору Фудзи. Суть ее сводится к тому, что плотность застройки и улично-дорожной сети, достигающая максимальных значений в центре города и его главном узле, по мере движения к периферии падает до минимальных значений. Эта кажущаяся очевидной норма практически игнорировалась создателями образцовых советских городов вроде Тольятти и Набережных Челнов, которые собирались из одинаковых домов и микрорайонов, равномерно заполнявших весь участок.
Моноцентричная модель, описанная гора Фудзи, не универсальна: рост города, достижение им неких пределов приводит к делению старого центра, к появлению новых центров на месте новых узлов. Среди крупных и успешных городов современного мира практически не встречаются моноцентричные города. Нормой для гигантов вроде Токио, Сеула, Сингапура становится полицентричность, описываемая неким сообществом, группой больших и малых вулканов Фудзи.
Полицентричность заложена в генах большого города, подобно Лондону или Нью-Йорку хранящему память о поселениях, вошедших в их состав. Полицентричность может считаться и результатом глубинного конфликта исторического ядра и перекрестка важнейших связей, их несовместимости, приведшей к появлению парижского Дефанса вдали от Лувра и Сите.
Своя нормальность присуща и явлениям геомасштаба, в т. ч. пространству страны. Нынешняя модель российского пространства заметно отличается от советской, но эти ее отличия не определяются уверенным движением к норме. Не берясь за описание этой нормы, в качестве ее важнейшей черты следует указать на соответствие гигантских пространств уровню развития инфраструктуры, на сбалансированность отношений столицы и регионов, Запада и Востока страны. Этому не вполне соответствует политика приоритетного развития десяти городов-миллионников.
Норма, о которой идет речь, это метафора порядка, его основа. Норма, нормальный порядок сам по себе не является гарантией высокого качества рукотворного пространства, но качественное пространство или достойная среда недостижимы вне следования порядку. Нормальный порядок – внешнее предъявление скрытой воли и особой субъектности пространства, игнорирование чего сопряжено с бОльшими рисками, чем пренебрежение интересами отдельных лиц и групп, активно привлекаемых к участию в городском развитии.
Норма встраивается в решение и реализуется в виде конкретных интерпретаций. Субстанциональная норма, которой следуют жилые дома и квартиры, консервативна, предпочитает привычные и местные версии. Субстанции по природе пассивны и стабильны. Инициатором движения и смены нормы становится инфраструктура, следующая глобальным настроениям. Это сфера влияния инженеров, область постоянных изменений и новаций, активно воздействующих на субстанции, и, в конечном счете, меняющих и норму, и характер окружения. Вертикальный транспорт порождает небоскребы, а метро и эскалаторы приводят к появлению подземного города.
Норма существует как в жестком, строго задокументированном виде, так и в более мягкой форме предписаний и ограничений, присутствующих в профессиональной культуре. Именно профессиональная культура заставляла архитекторов-авангардистов, работающих в городе, следовать дореволюционным линиям регулирования. Эта же культура позволила возродить разрушенные войной города, где следы прежних линий регулирования попросту были утрачены.
Пространственный порядок, рожденной нормой, оказался последним из естественных порядков, успешно преодоленных советской властью в середине прошлого века. Главный удар был нанесен по субстанциям. Советская модель пространства ограничивалась одним типом специально сконструированного, искусственно выведенного коллективного многоквартирного дома.
Этот дом становился единственным и главным компонентом микрорайона, основной клетки социалистического города, собранной вокруг средней школы и подчиненной строгой технологической схеме. Принципиальной чертой этой модели был переход к свободной планировке, исключавшей границы землевладений, а вместе с ними корреляцию домов и дорог, дорог и инженерных сетей.
Прямым следствием свободной планировки стали резкое сокращение плотности улично-дорожной сети и утрата этой сетью ее роли пространственного каркаса и основы видимого порядка.
Продолжение следует...
Комментарии (0)